В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою хрупкость, они заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив вокруг дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.
Рождение двойни, всегда заключавшее в себе массу примет… интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном случае речь шла о появлении близняшек у этой особы — католички и француженки.
Покоясь в колыбели, принявшей в свое лоно еще первое поколение североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь не участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала по другую сторону бытия. Никто не осмеливался ни обсуждать, ни комментировать их существование, и вследствие этого умалчивания Анжелика понимала, что окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.
Могла ли она питать какие-то иллюзии относительно выживания детей, родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь ухватиться за малейший благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара, нависшая над бухтой и разморившая ее, обливающуюся потом в своей кровати, явится, возможно, для них спасением.
Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько обманчивы у недоношенных первые проявления активности, короткие мгновения надежды, видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее груди. Затем их силы стали убывать.
Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее сердце тоской еще более мучительной, чем их первые крики.
Тот, кто подносил ей их для кормления, отводил глаза. И она понимала, что сон, внезапно нападавший на них у ее груди, был сном не сытости, а бессилия. Они засыпали и сразу же оставляли ее, удалялись, покидали этот мир.
Зашла речь о том, чтобы подыскать им кормилицу. Но кто в этом городе согласится выкармливать детей католиков? Проблема заключалась даже не в этом. У их матери было достаточно молока. Много молока. Больше, чем требовалось для восстановления их слабых сил. Подумали и о том, чтобы кормить их из рожка молоком ослицы, но не смогли раздобыть его в это время года.
Остановились на козьем молоке. Но они срыгнули то, что успели проглотить, а затем отказались принимать его, и молоко текло мимо их губ.
Анжелика до сих пор не уяснила, какого пола ее дети, и даже подумала о том, чтобы установить это. Она отчетливо слышала раздававшиеся вокруг счастливые возгласы: «Королевский выбор!», означавшие, что у нее родились мальчик и девочка. Но все это не вполне достигало ее сознания, да и мало ее беспокоило. Для нее они оставались двумя маленькими тельцами, двумя живыми существами из плоти и крови, нисходящими к могиле. Ей подносили их, как два белых кокона. Она захотела, чтобы их распеленали, и даже потребовала этого.
Она хотела вновь обрести их, прижать к себе, голеньких, — такими, какими они были, когда жили в ней.
Поток энергии, связывавший их троих, пронизывал их наподобие волшебного света. Однако свет затухал. Анжелика чувствовала, как он бледнел над ней или ее головой, лишая ее самое последних сил. К исходу второго дня ей пришлось пережить мгновение, когда она решила, что мальчик умрет.
Был вечер. Только что зажгли свечи в роскошных позолоченных подсвечниках, а за окном при закате дня бесстрашно разворачивалось великолепное действо.
Поначалу, окрашенные бледным золотом, бесконечно длились сумерки, затем на море опустилась фиолетовая ночь.
Анжелика сидела на кровати, опустошенная, вне времени и пространства.
Она держала перед собой голенького младенца в выемке одеяла, согнув ноги в коленях, глядя на него, следя за угасанием жизни на неопределенных, как бы стершихся чертах его личика, заострившегося, ставшего восковым. У него была маленькая круглая головка, лысая, цвета слоновой кости.
Темнота проникала теперь сквозь окно, которое пришлось открыть, чтобы было чем дышать, принося с собой ритмичный шум прибоя и призывные крики тюленей.
Когда взойдет луна, тюлени, приветствуя ее появление, закричат еще громче.
Но в час, когда звезда прочертит на горизонте срою стальную линию, ребенок умрет.
А ведь мальчику еще не дали имени. Может быть, ему суждено умереть безымянным?
Где же Жоффрей? Она сделала над собой усилие, чтобы вспомнить. Его имя жило в ней громким криком, однако ее отчаяние сметало все, ее призыв утопал в удушливых волнах.
Слова библейского псалма, который некогда читали при ней нараспев гугеноты в оврагах Вандеи или Гатино непроглядными ночами, стучали у нее в висках набатом колокола:
Короток век У смертного, рожденного женщиной…
Слова возвращались к ней, как стенание:
Короток век! Короток век!
Каким коротким оказался век этого маленького человечка, рожденного ею!
Драгоценного сокровища!
Такой крошечный, он завладел всей ее жизнью, ограничив ее, затеряв, отменив, уничтожив, ибо он погубит ее, если лишит своего присутствия.
— Не умирай! Не умирай, мой маленький, моя любовь!
Она попыталась позвать на помощь, вспомнить, но комната опустела, мир обезлюдел.
Они были одиноки, мать и сын, плывущие в духоте угрюмой ночи на борту неведомой лодки в безвестности, населенной мерцаниями, зеркалами и маленькими бревенчатыми колоннами, шелковыми складками балдахина и парчовых занавесок.
— Не умирай, мой маленький, моя любовь! Умоляю тебя! Не умирай! Если умрешь, я тоже умру!
Внезапно мальчик откинул назад головку, подобно птице, которой перерезали горло. Руки его опали и скользнули вниз.
Анжелика, в последней безумной мольбе воздев глаза к Небу, увидела двух ангелов. Очень ясно увидела, как они переступают порог комнаты.
Они были разного роста, но их объединяла неземная красота: бледные и сияющие лица, исполненная кроткой доброты улыбка озаряла их чистые черты вечной молодостью. Их длинные волосы — светло-русые у одного, золотистые у другого — ниспадали на плечи, однако они были облачены в черное.
И она поняла. Она не удивилась, различив на их груди, на том месте, где находится сердце, красное пятно, пятно крови, пролитой пронзенным горем материнским сердцем.
Это были ангелы смерти.
Они пришли за ребенком.
Она прижала его к себе, поддерживая ладонью отяжелевшую маленькую головку.
Его редкое дыхание становилось все более слабым.
Анжелика смотрела на приближающихся ангелов, однако кротость их улыбок и безмятежность облика парализовали поднимавшийся в ней душераздирающий, замерший на губах крик.
Она безропотно отдала им дорогое дитя.
Смирившаяся, сломленная горем, она смотрела, как они положили его на стеганое одеяло, набросив на него простыню. Вероятно, саван… Младший из ангелов наложил руки на неподвижное тело и начал поглаживать его, охватывая своими ладонями. Другой также склонился, и из прозрачной голубизны его глаз на ребенка упал властный луч. Их тяжелые ниспадающие волосы, как балдахином, накрыли агонизирующего ребенка.
Внезапно младенец вздрогнул, затем опал в последней судороге со сведенными ножками и беспорядочно разбрасываемыми маленькими кулачками.
Спящее лицо ребенка исказила гримаса, оно сморщилось, казалось, совсем стерлось, превратившись в широко открытый рот, из которого вырвался пронзительный крик. В тот же миг из него забил фонтанчик — источник жизни, струйкапрозрачной жидкости, невинной,изумительно чистой.
— Не is safed! [126] — воскликнул один из ангелов. А другой, повернувшись к Анжелике:
— Он голоден. Сестра, есть ли у тебя молоко, чтобы накормить его?
О, разумеется, оно у нее было.
Под требовательным ртом новорожденного Анжелика почувствовала, как стихает боль ее отяжелевшей груди, боль, усугублявшая страдания ее измученного тела все те долгие часы, во время которых она как бы утратила ощущение реальности.
Внезапно комната наполнилась людьми, движущимися фигурами, шумными, сталкивающимися друг с другом, в основном женщинами, подносящими к глазам огромные носовые платки, всхлипывающими, а может быть, смеющимися, мужчинами, на лицах которых застыли страх и напряжение, и еще юбками и платьями, сновавшими взад и вперед.