Онорина обняла ее за шею.
— Не печалься, душечка Северина, я тебя очень люблю! Что бы я делала без тебя у этих англичан?
Северина явно переживала депрессию, и Анжелика молила Бога, чтобы она оправилась от нее до встречи в Голдсборо со своим отцом, Габриалем Берном, братьями, Марциалом и Лорье, мачехой, заботливой Абигалью, и двумя сводными сестрами, родившимися на земле Америки.
— Хотят знать, почему все усилия французских гугенотов в Новом Свете оказались тщетными? Да потому, что они были слишком привержены королю и своей родине. Воистину, если желаешь преуспеть, бери пример с Шамплена, который был правоверным гугенотом, а потом взял и отрекся. И, став католиком, начал пожинать плоды успеха и славы. Тут все ясно. Отрекайся или сгинешь без следа. Таков наш выбор. Здесь ли, там ли — один конец: смерть.
Нам не выжить вдали от родины, от королевства. Я давно поняла: мы должны были оставаться на месте и с оружием в руках защищать Ла-Рошель.
— Но ведь, бедная моя девочка, твои отцы пытались сделать это задолго до твоего рождения. Разве ты не слышала об осаде Ла-Рошели армией короля Людовика XIII и его министра кардинала Ришелье? Порасспроси старую Ребекку, единственную из нас пережившую эту осаду, о том, как, будучи еще совсем молодой, она похоронила троих детей, умерших от голода в городе, где не осталось и полоски кожи, которую можно было бы сварить и сжевать, чтобы хоть чем-то наполнить желудок. Ее муж тоже скончался от голода, обороняя город. После капитуляции Ла-Рошели горстка оставшихся в живых жителей напоминала собою скелеты. Это случилось пятьдесят лет назад, не так уж и давно…
Впрочем, для Северины это был очень большой срок, и она никак не могла представить себе старую, скрюченную и морщинистую, как мушмула, Ребекку в образе молодой женщины, матери малолетних детей.
Какое ей дело до прошлого, если ей не дает покоя настоящее?
— Мы так хорошо жили в Ла-Рошели. Нам достало бы сил, денег и терпения, чтобы расстроить их козни. В конце концов мы бы победили. Зачем только вы заставили нас бежать? И так поспешно, что я не успела взять с собой даже носового платка, бросила драгоценности, завещанные мне матерью. Все. И отец поддался вашему влиянию. Он на все смотрит вашими глазами.
Она разволновалась и вновь превратилась в ершистого и злобного тринадцатилетнего подростка, какой нашла ее Анжелика во время их первой встречи. Со сложным внутренним миром, ибо, как и теперь, бросала вызов взрослым, скрывая за обвинениями растерянность и стремление разобраться в причинах катастрофы, обрушившейся на нее на пороге юности.
Анжелика хорошо изучила Северину и понимала, что она страстно нуждается в ободрении, в доказательствах, что все в конце концов образуется. Но как раз этого-то она и не могла ей обещать. Оставалась надежда на лучшее, но слишком непредсказуемым и безграничным было людское безумие, а зыбкое благополучие, за которое приходилось отчаянно бороться, в любую минуту грозило рассыпаться в прах.
Она увидела Онорину, игравшую с мальтийцем, подбрасывающую мячик, который он смастерил ей из обтянутого кожей рыбьего пузыря. Девочка заливалась смехом.
Онорина была еще грудным ребенком, когда Анжелика подверглась травле всеми полицейскими службами королевства. Теперь же, наклонившись над маленькими графом и графиней, подарком небес, она мечтала лишь о том, чтобы у них было счастливое детство, о котором они сохранили бы самые светлые воспоминания: о цветах Вапассу, пляжах Голдсборо, о прогулках по рекам и морям на комфортабельных судах. Она не могла простить себе, ее сердце наполнялось горечью не столько из-за пережитых ею страданий, сколько из-за тех мук, на которые людская злоба обрекла крошечного человечка, Онорину.
— Ты несправедлива, Северина, — возразила она, — и говоришь необдуманно.
Легко жаловаться, дыша воздухом свободы рядом с родителями и друзьями, всегда готовыми защитить вас от опасности, притеснений, если понадобится, то и с оружием в руках, зная, что они живы, что скоро встретишься с ними, поджидающими вас с нетерпением и любовью у кастрюли супа, сваренного из морских моллюсков, или у горшка с тушеной капустой — еды, избавляющей от мук голода, очутишься под крышей, какой бы бедной она ни была, способной защитить от непогоды, даже если это всего лишь убогая хижина, сложенная из прибрежного камня на самом краю Америки. Этак сколько угодно можно сетовать на то, что тебя обобрали, и сокрушаться о милом твоему сердцу добре, которое ты не успела захватить с собой. Этак сколько угодно можно презирать все здешние сокровища, драгоценнейшее из которых — безопасность в окружении членов общины, решительно настроенной на то, чтобы защитить тебя.
Ты не представляешь, каково это, когда все бросили, отвернулись от тебя. Ты слишком быстро забыла, а может, никогда и не отдавала себе отчета в том, какой опасности подвергалась в тот день, когда в последнюю минуту мы решили уехать, как израильтяне, вынужденные бежать в ночь Пасхи, пока фараон не передумал.
Поверь мне, никакая ссылка, никакие тяготы морского путешествия, не говоря уже о тех, что ждали нас здесь, не идут ни в какое сравнение с бедами и несчастьями, которые через несколько часов неминуемо обрушились бы на тебя и навсегда разлучили бы с близкими. Твоего отца и Марциала отправили бы на галеры, а Лорье вверили бы ненавистным тебе иезуитам. А у тебя, такой надменной и гордой, хватило бы сил противостоять неминуемым унижениям, малейшее из которых потребовало бы твоего отречения…
— Никогда!
— Дай мне договорить! Отречения, на которое ты в конце концов согласилась бы, дабы избежать худшего. Ибо неизвестно, как далеко зашли бы обезумевшие судьи или солдатня, которой разрешено, да что там разрешено, которой приказано измываться над беззащитным ближним, отданным ей на поругание.
Последнее время в Ла-Рошели меня не оставляла мысль о том, что могло бы там с тобой случиться. И вот теперь, находясь в безопасности, ты сокрушаешься о потерянном добре, усадьбах и «блестящей партии», которую могла бы сделать в Ла-Рошели.
Северина слушала и все ниже опускала голову. Наконец сказала с грустью:
— Простите меня, госпожа Анжелика. Вы правы. Просто появление этого иезуита испортило мне настроение и омрачило радость от морской прогулки. Я убедилась, что они преследуют нас даже на краю света, и захотела вернуться в Ла-Рошель, под защиту ее древних стен. Еще раз простите меня! Я умею быть благодарной. Но он разбудил во мне прежний страх. Я бы хотела, ах, как бы я хотела забыть об их существовании.
Глава 18
Желая приободрить юную изгнанницу, гугенотку Северину Берн, Анжелика еще какое-то время убеждала ее в преимуществах их теперешней жизни, доказывая ей и себе самой, что за последнее время благодаря Жоффрею их положение упрочилось и никому уже не дано его поколебать. Она напомнила ей, что после Квебека король Франции сменил гнев на милость, что англичане воспринимают их не как соперников, а как партнеров, и у них есть друзья даже среди вождей индейских племен. Что же касается иезуитов, то не стоит преувеличивать их могущество в этой части Нового Света, а желать, чтобы их «не существовало»,
— все равно, что поддаваться пустым и явно бесплодным мечтам. Жить — значит осуществлять свое предназначение в мире, куда мы пришли по воле рока и который населен другими, такими непохожими на нас людьми. И имеет смысл радоваться этому разнообразию, бродилу жизни, побуждающему творение к развитию, а людей — к обновлению.
— Но зачем обновляться, если пребываешь в истине? — возразила Северина, не одобрявшая такой моральной уступчивости.
Зато соображения относительно мощного флота графа де Пейрака и его компаньонов, успеха всех их начинаний, напоминание о фортах, надежно защищающих Голдсборо, умерили ее тоску и мало-помалу успокоили. В этой ситуации иезуитам ни за что не одержать над ними победу.
Даже если бы они этого и захотели.
Самый грозный иезуит никогда уже не встанет на их пути. И, кто знает, ведь порой все происходит не совсем так, как ожидается, быть может, через несколько лет слухи об отмене Нантского эдикта так и останутся слухами.